У нас в гостях сватовское литобъединение «Свитанок»

   Как мы и обещали, начинаем знакомить литераторов Триграда с литературными объединениями региона. Начинаем со сватовской творческой районной организации. Ее руководитель Сергей Кривонос - редактор районной газеты. Он принял эстафету от известного прозаика Николая Щепенко. Слово поэтическое – руководителю. Потом будем давать подборки других литераторов объединения. По телефону Сергей просил наших литераторов смело давать критические комментарии, за которые он будет только благодарен. 

  Сергей Иванович Кривонос
 Биография
   Кривонос Сергей Иванович, родился в поселке Сосновом Сватовского района на Луганщине. После окончания средней школы и технического училища работал электрослесарем в объединении «Азот» г. Северодонецка. Дальше была служба в армии, учеба в Луганском педагогическом институте им. Т. Г. Шев-ченко. С 1979 года работает в редакции газеты «Новини Сватівщини», последние 11 лет — главным редактором.<

  Сергей Кривонос — член Межрегионального союза писателей, Национального союза писателей Украины, автор 9 поэтических сборников. Стихи Сергея Кривоноса печатались во многих журналах и коллективных сборниках, выходивших в Луганске, Донецке, Киеве, Москве.

 

* * *
  Я родился в июне, полнели колосья,
 И все больше мужали права тишины.
Еще мир не окреп после выстрелов, после
Искалеченных лет убивавшей войны.

 Это был год Змеи. Крылся в том некий символ,
Потому что — скажу без излишних прикрас —
Мне действительно змеи с ухваткою сильной,
Но двуногие, в жизни встречались не раз.

 Разгибало страну время раскрепощенья,
Добрый свет перемен замерцал наконец,
Но вползал сталинизм по-змеиному в щели,
Расплодившийся между обломков сердец.

 Он, свернувшись в кольцо, выжидательно замер —
А потянет ли новое время свой груз?
И, на свет из кровавых руин выползая,
Норовил еще сделать смертельный укус.

 Я родился в июне.
В пору теплой погоды.
Ветер ветви качал в легком ритме строки.
Может быть, потому и люблю я природу,
Может быть, потому обожаю стихи.

 Жизнь мозолилась и распивала спиртное.
Брали в долг друг у друга. Брала и родня.
В этот год умер «вождь всех народов» весною,
Вместе с ним на земле не прожил я и дня.

* * *
  Полем иду
и кусаю небрежно травинку.
Легкая грусть,
или просто грустинка, со мной.
Между травинкою этой
и этой грустинкой
Разницы, в сущности,
нету сейчас никакой.

Обе они вроде рядом
и вроде бы где-то,
Не замечаю их в думках
о важном своем.
И уплывает весь мир,
вся большая планета,
И розовеет
раздумий моих окоем.

  Здесь, на просторе,
ничто их, как зря, не тревожит,
Здесь оживают мечты
и привольно живут.
Вся суета повседневности
просто ничтожна
Перед уютом таких
безмятежных минут.

  Не отлюбилось пока что
и не отмечталось,
Не расхотелось приблизить
крылатую высь.
Каждая мысль для Вселенной —
ничтожная малость,
Но для меня, как Вселенная,
каждая мысль.

  И за последним штрихом,
за последним абзацем
Нам оказаться
в сегодняшней жизни слепой
Так же легко,
как травинкам легко оказаться
Не под косилкою,
так остробокой косой…

  Полем иду. И встречаю опять вдохновенье.
Вот и последний кусочек
травинки изгрыз.
То, что сейчас для меня
оказалось мгновеньем,
Оборвало молодую,
зеленую жизнь.

* * *
 Так уж есть: по приезде в столицу
Всех нас — колькиных, витькиных,
ванькиных —
Что-то тихо зовет на Ваганьково,
Где нельзя ни ругаться, ни злиться.

 Там старушек несчастья свели —
Просят денег, как дети сиротские,
Там негаснущий голос Высоцкого
Вырывается из-под земли.

 А вверху в синеве пролетают
Облака журавлями осенними.
И стоит у могилы Есенина
Тишина...
Тишина золотая.

 Ах, Сергей, тяжело сочинять —
Жизнь
в грязи так и силится вымесить.
А куда рок событий нас вынесет,
Очень трудно и нынче понять.

 И поэты по грешной земле
Невеселой проходят походкою.
Очищаться приходится водкою,
А от водки спасаться в петле.

Часто мы — как послушные клавиши,
Как зажатые накрепко гайки мы.
И страна чем-то схожа на кладбище,
И тревожно в ней, как на Ваганьково.

 Нынче впору судьбе голосить,
Нынче трудно тянуться к высокому,
Но охота послушать Высоцкого
И в стихах по-есенински жить.

 Кто же мы?
Неужели хотим,
Разрушая былое неистово,
Все отцовское и материнское
Зачеркнуть фарисейством своим?

 Неужели, сжигая мосты,
Мы — володькины, витькины,
ванькины —
Наплюем на могилы Ваганьково
И растопчем живые кресты?

 

  Гладиатор
В Древнем Риме было принято, наблюдая
бой гладиаторов, лакомиться морковью
Вот стою,
пред всеми виноватый,
Роком принужденный убивать,
Непреклонный римский гладиатор,
Богу душу я готов отдать.

 Шрамы крепко стягивают шею,
И потеет от волненья лоб.
Вижу, что в таком же напряженье
Рослый мой соперник — эфиоп.

 Нам, рабам, сейчас не до обиды,
Мы игры кровавой игроки.
Это после сменит нас коррида,
А сейчас — деремся, как быки.

 Зрителям смотреть на бой не больно.
Каждый здесь — потенциальный Брут.
Вот они.
Сидят самодовольно
И морковь размеренно жуют.

 Но я тешусь: ад им уготован,
Ведь уверен — не напрасно вновь
Горько проступила на моркови
Наша гладиаторская кровь.

 И пускай паду я на колени,
Знаю, веру в доброе храня,
Что Земля, извечный раб Вселенной,
Вновь подымет на ноги меня.

 

 КОЛЮШКА
 Дремал в ладонях полночи вокзал,
Вдавились в кресла лица и затылки,
А во дворе Колюшка собирал
Остывшие от градусов бутылки.

 Простая кепка. Выперший кадык.
Походка перекошенно-кривая.
Колюшка уважает забулдыг,
Хотя ни капельки не выпивает.

На нем пиджак небросок и дешев.
Его ли взгляды удивят косые?
Он, кажется, сквозь толщу лет прошел
Сюда из нищей блоковской России.

Сюда, где стало многое не так
 Хотя осталось нищенство в народе),
Где мог бы послужить его пиджак
Хорошим пугалом на огороде.

 Колюшку здесь не помнят молодым —
Всегда в старье, в промасленной рубахе,
Но бегают с надеждою за ним
Голодные вокзальные собаки.

 Он их привлек, конечно же, не тем,
Что кормит и что перепачкан тоже.
У них глаза сиротские совсем
И этим на Колюшкины похожи.

 

* * *
 Мы говорить о матерях готовы
Лишь доброе,
ни в чем их не виня.
 О матери сказать худое слово —
Что прикурить от Вечного огня.

 

* * *
  В любой войне, в сражении любом,
В молчании суровом обелисков
Есть острая, особенная боль,
Которая зовется материнской.

  Конечно, нелегко писать про боль,
Но, видно, так предрешено судьбою,
Что даже материнская любовь
Нередко вся и состоит из боли.

И проходя среди невзгод и драм,
Среди надежд, оборванных, как нитки,
Не добавляйте боли матерям:
У них ее достаточно, с избытком.

 

* * *
Я думаю: ошибочен тот миф,
В котором утомленными руками
Толкает камень день и ночь Сизиф,
Наказанный всесильными богами.

 Виновный в том, что досадил богам,
Он грех свой тяжкий потом искупает.
Но разве тот, кто так в труде упрям,
В итоге своего не достигает?

  И верю я, что, сбросив груз вины,
С усталым видом сильного мужчины
Сизиф достигнет, наконец, вершины,
И боги будут им побеждены!

 

* * *
Оттого ли, что счастье ко мне
приходило нечасто,
 Мое сердце, как клетка,
в котором тебя я держу.
Но боюсь, что оно распахнется
и выпорхнет счастье
И не скажет: "Прощай",
да и я ничего не скажу.

 Нынче я в непредсказанной
и неразгаданной роли —
Птицеловом тебя запираю,
и в том — благодать.
Ах, как хочется мне,
чтобы в клетке была ты на воле,
Чтоб тебе не хотелось
от воли такой улетать.

 А вокруг столько весен
и жизнь так прекрасно просторна,
Вот и ветер, проснувшись,
навстречу рассвету бежит.
Буду я оставлять
в клетке строчки, как будто бы зерна,
И живи не тужи,
если сможешь, конечно, так жить.

 Словно высохший клен,
что от ветра надрывисто стонет,
Так когда-то и я
окажусь над обрывом пути.
Распахну сердце-клетку,
тебя подыму на ладони
И запрячу поглубже печаль,
и промолвлю: "Лети!"

 

* * *
  — Все до крохи растрачено. Сели на мель.
 Ветер уличным псом завывает.
Но постой, посмотри, то не ветер — метель.
— А какая метель?
— Бунтовская.

 — Что же с нашей судьбой?
Что ж она так слаба?
Дни — как птиц перелетные стаи.
Моросит. Это слезы роняет судьба.
— А какая она?
— Грозовая.

 — Мне б куда-то шагать, да не знаю куда.
Погляди — новый день рассветает.
Верю, путь мне надежно укажет звезда.
— А какая звезда?
— Золотая.

— Дни проходят — и все начинается вновь.
 Удаляются светлые дали.
Умирает любовь. Но — приходит любовь.
— А какая любовь?
— Колдовская.

 — И шатается мир. И шатается высь.
И озера сердец — под песками.
И ворует надежды у времени жизнь.
— А какая она?
 — Плутовская.

  Мир заполнит трава, и воспрянут слова,
Скуку робких сердец разрывая.
И сквозь темень проступит мечты синева.
— А какая мечта?
— Молодая.

 

* * *
   Над бесконечностью полей
Висит прохлада дождевая
И вьется нитка журавлей,
Разрывы облаков сшивая.

 И хочется сейчас пойти
Туда, где затаилось лето,
И ветер, спутав все пути,
Прилег вздремнуть у бересклета.

 Где, яркой желтизной горя
Над ветками усталых кленов,
Бежит счастливая заря
На цыпочках по небосклону.

 

* * *
 На тропинках небес
тучи в звездной пыли,
Непоседливый ветер
гоняет их резво.
И краснеет восток,
словно кто-то вдали
Тонким месяцем небо разрезал.

  Наполняется сад
хриплым криком грачей
И стучится в окно
веткой яблони сонно.
Вот и ветер уже
за поводья лучей
На дыбы подымает
гривастое солнце.

  А у чувств моих
нежности есть два крыла,
И к тебе тороплюсь,
чтобы сердцу открылось:
Жизнь моя неприметна
и очень мала —
На ладонях твоих
поместилась.

 

* * *
  Обломанным крылом повисла ветка,
И воздух поздних чувств слегка горчит,
А сердце так отчаянно стучит,
Что раздвигается грудная клетка.

 И хорошо — дышаться будет легче,
Ведь сколько б не пуржило, не мело,
Я точно знаю — рук моих тепло
Найдет твои тоскующие плечи.

Холодным взглядом Вечности безгласной
С небес глядят миры.
Но мы вдвоем
У Вечности немного заберем —
Лишь несколько минут земного счастья.

  И выпорхнут слова, как птичья стая,
И, как весной, отступят холода.
По небосклону скатится звезда,
Твоей щеки коснется
и растает.

 

* * *
  Сжигают ночь свирепые метели,
Холодной грустью
снег летит опять.
Был Ваш уход — как выстрел на дуэли,
Он мог бы все навеки оборвать.

 Ушли Вы неспеша, несуетливо,
И надломилось сердце, но — терплю.
Совсем не потому, что терпеливый,
А потому, что нежно Вас люблю.

 Мне всякий раз удачи не хватало
И слов, чтоб очень важное сказать,
Но то, что наши помыслы связало,
Сильней того, что может развязать.

Я задохнусь надеждой, Вас встречая,
Я превращу в рассвет любой закат...
Когда уходит женщина печальной,
То в этом лишь мужчина виноват.

 

  Дед Матвей
  — На кой он ляд, чтоб мыши, что ли,
грызли, —
Кряхтел Матвей, — мне впору на тот свет…
Но все ж купил в райцентре телевизор
И прожил с ним еще двенадцать лет.

Привыкнув к говорливому экрану,
Старик, но комнатам прошкандыбав,
Садился с бабкой Настей на диване
И чай из кружки медленно хлебал.

 И доставал печенье да варенье,
Чтоб не уснуть, не дать, мол, слабины.
Не пропускал он ни программы "Время",
Ни жарких игр на первенство страны.

 Бывало, что, знакомого встречая,
Дед вел беседу, опершись на тын,
О том, что происходит на Гавайях,
И как вчера сыграл Олег Блохин.

 Болезнь его любая обегала,
Ведь заболел футболом дед Матвей.
И бабка Настя вовсе не ворчала,
Хотя ей больше нравился хоккей.

 

* * *
  Вечер так нетревожен и нежен сейчас,
Так упруг и пронзителен воздух,
Что охота в стог сена
с разбегу упасть
И рассматривать теплые звезды.

  А когда упаду, сразу станет светло,
И подумаю, свежесть вдыхая:
Ночь, наверно, прошла
и проснулось село,
И заря над селом полыхает.

Будет ветер шуметь, будут мчать поезда,
Будет память вести за собою.
Я потом лишь пойму, что светила звезда,
Наклонясь над моей головою.

 

* * *
  Бежали звезды —
вспугнутые кони, —
Цепляясь гривами за облака,
И голубые искры беспокойно
Гасила торопливая река.

А люди думали:
ветра вздымая,
Весенний гром над крышами гремит,
Не зная, что над тихими домами
Пронесся стук стремительных копыт.

  Когда же день стал подниматься новый,
То над землей, уткнувшись в край села,
Сияла отлетевшая подкова,
А всем казалось —
радуга взошла.

* * *
  Сказочная видится картина:
Прилетев нежданно в край родной,
Изрыгает пламя Змей-Горыныч
Над когда-то сильною страной.

Озадачен скряжистою мыслью,
Чахнет над валютою Кощей.
Чем он больше продает вещей,
Тем ему доступней василисы.

  И запахло остро перегаром:
Леший прибежал отдать долги —
Продал он с невиданным наваром
Импортную ступу для Яги.

По стране, базарным ставшей лесом,
Наломали дров, да все не так.
Потому молчит Иван-дурак,
Видя, как над ним хохочут бесы.

  И, кровоточа огромной раной,
Горько стонет древняя земля.
И найдется ль Муромец Илья,
Что спасет нас, дураков-иванов?

 

* * *
  Светает. Дед Корней у дома ходит.
Бодряк-петух взлетел на перелаз.
И звезды быстро падают в колодец
Так, что вода до сруба поднялась.

  Дед пьет из кружки. И в усы смеется.
Ему любое горе — не беда,
Ведь по утрам всегда в его колодце
Звенит, качаясь, звездная вода.